Происходило что-то нехорошее. В воздухе витал слабый гул несогласия. Слегка неловкие взгляды. Предполагалось, что мы пытаемся задокументировать созданную нами любовь, а теперь что-то отравляет ее.

-

На второй день работы в студии Кертис опоздал. Опоздал на несколько часов.

Наконец он позвонил. Его квартиру ограбили.

Мне было жаль Керта. Я знал, что он будет в замешательстве, когда наконец приедет. Он не умел справляться с такими вещами. Но тут мне пришло в голову, что теперь мне придется платить всем ребятам, пока мы ждем Кертиса. Двести пятьдесят долларов на человека, каждые три часа, если мы будем действовать по методу Рибота, который все еще не был решен.

Во всем этом чувствовалась какая-то тревога. Между мной и группой рос клин. Я понимал, что им трудно смириться с тем, что я стал кинозвездой. Как бы я ни старался, что бы ни говорилось в контракте о том, что нельзя использовать только мою фотографию или называть группу "John Lurie and The Lounge Lizards", мы приезжали в какой-нибудь город, а там висела моя огромная фотография с надписью "JOHN LURIE! Из кинофильмов!" и почти ни одного упоминания о ком-то или о чем-то еще. И, черт возьми, Эван был в группе. Как он себя при этом чувствовал? Эван не был сайдменом. Никто из них не был.

Я также знала, что каждый раз, когда один из них встречал женщину в дороге и оказывался в гостиничном номере в Берлине, Риме или Париже, в тот самый момент, когда они расстегивали бюстгальтер, им неизбежно задавали вопрос: "А какой Джон на самом деле?".

Черт, я бы тоже возненавидел себя.

Но было и другое.

Во время предыдущего тура Марк обнаружил в комнате тур-менеджера листок бумаги, на котором было расписано, кто из группы сколько получает.

Марку казалось, что я зарабатываю больше, чем вся остальная группа. Но при этом не учитывалось огромное количество расходов, которые мне компенсировали: авиабилеты, репетиционные студии, зарплата звукооператоров, гостиницы в выходные дни и так далее и тому подобное.

Но никто не упомянул мне об этом клочке бумаги, который нашел Марк. Считалось, что я просто обкрадываю группу. А я всегда гордился тем, что отношусь к музыкантам как можно лучше. И если мы попадали в какую-нибудь из бесконечных ситуаций, когда тур мог потерять деньги, а не заработать, например, отменялся самый большой концерт или забастовка поезда, я платил им то, что обещал, а убытки брал на себя.

Спустя годы я постоянно слышал об этой бумажке, которую нашел Рибот, из которой следовало, что я разбогател. Казалось, каждый музыкант на Манхэттене слышал, что я обдираю своих музыкантов. Как будто это была легенда музыкантов Нижнего Ист-Сайда. И у меня никогда не было шанса объяснить это. Мне это до смерти надоело. Я потерял целое состояние на этой группе.

Несмотря на все напряжение, в этой музыке было столько магии, что она, эта магия, как бы ушла: Вы, ребята, можете вести себя как кучка детей, но я все еще здесь. Я - Магия, и меня нельзя отрицать.

Недавно у меня состоялся разговор с Эваном о музыкантах и о том, насколько они могут быть разочаровывающими людьми. Речь шла о том, что я проходил курс лечения от рака, и хотя люди знали, что у меня рак, я услышал только о трех из восьмидесяти или около того музыкантов, которые в то или иное время были в составе The Lounge Lizards.

Когда вы делитесь такой любовью с людьми, это очень разочаровывает и сбивает с толку, когда любовь нужна, а ее нет.

Эван сказал потрясающую вещь, и я жалею, что не записал ее тогда, чтобы получить точную цитату, но он сказал: "Когда вы играете музыку с людьми, и это действительно то, чем должна быть музыка, это их глубочайшая сущность, с которой вы общаетесь. В повседневной жизни они не всегда такие".

-

Я поглощал пищу, слушал дубли предыдущего дня, пытался собрать все свое дерьмо для студии и снова спорил с Риботом по телефону о шкале профсоюзов, и все это одновременно.

Рибот бросил трубку.

Я была в ярости.

Я уже собирался в ярости выйти за дверь, когда услышал запись, которая играла позади меня, в гостиной.

И тут меня осенило.

Это была песня "One Big Yes". Она получила свое название, потому что кто-то разместил личное объявление на задворках The Village Voice, в котором говорилось: "Джон Лури, ваша музыка обрушивается на меня, как говорят, любовь должна обрушиваться, с одним. Большим. Да". Музыка на кассете была такой прекрасной. Меня осенило, что это гораздо больше, чем просто ссора, и я рухнул на пол в коридоре и разрыдался.

Я чувствовала, как Казу смотрит на мои слезы, не зная, что делать.

В начале того года группа была в Бразилии и записала несколько песен, потому что у нас было много свободного времени, а студия стоила невероятно дешево.

Студия находилась на холме над огромной статуей Иисуса. На улице стоял стол для пинг-понга, и пока мы играли, Рибот играл на гитаре ноты каждый раз, когда шарик попадал в шарик или на стол. Розовый розовый розовый розовый розовый. У группы всегда были такие моменты. Мы были веселой группой.

Единственное, что можно было использовать из Бразилии, - это песня "Uncle Jerry". Я попросил инженера провести кабель по коридору в ванную комнату, где я исполнял свое соло. Когда я разогревался, расхаживая по дому/студии, я заметил, что в ванной комнате есть большой естественный резонирующий звук.

После записи песни, когда я была в ванной, а ребята в студии, я спустилась в холл и вошла в большую комнату вместе с остальными музыкантами. Кертис улыбнулся мне и воздел палец к небу. Типа: "Да, Джон, ты попал в точку".

Песня "Voice of Chunk" была задумана на крошечном электроклавиатуре в церкви пятнадцатого века на Сицилии. Затем Эрик зашел ко мне на Восемнадцатую улицу и добавил басовую партию. Простая линия из шести нот, которая мощно, изысканно скрепила всю вещь. Мы записали ее в Бразилии, и, хотя группа была великолепна, а соло Рибота идеально восходило, запись была недостаточно качественной, чтобы использовать ее. Поэтому мы переделали ее в Нью-Йорке.

Но что-то было не так. Грув что-то потерял. Я не мог понять, в чем дело, но Дуги явно изменил свою партию. Я все время просил Дуги и Эрика